17 августа как абсолютный ноль

Чем дальше отдаляются от нас события августа 1998 года и чем меньше россиян могут восстановить в памяти детали тех дней, тем яснее становится значение и смысл дефолта в новейшей российской истории.

В первые последефолтные годы тот кризис еще казался финансово-экономическим. Смотрите: цены на нефть рухнули, госфинансы в долговой ловушке, правительство никак не может наладить сбор налогов, а ЦБ вопреки всему удерживает курс рубля, инвесторы перестают верить в Государственные краткосрочные облигации (ГКО), Международный валютный фонд (МВФ) требует экономических реформ в обмен на кредиты. Более того, по сей день многие уверены в рукотворности событий 17 августа. И по сей день нет-нет да вспыхнут с новой силой споры экономистов о том, правильной ли была конфигурация августовских решений: можно ли было объявлять девальвацию и дефолт одновременно, или надо было «уронить» рубль и запустить печатный станок…

Юбилеи – традиционный повод поговорить о «невыученных уроках». И 17 августа 1998 года – это урок политического взросления целой страны.

Финансовый крах стал воплощением несостоятельности России, но не в сугубо финансовом смысле слова. Несостоятельной оказалась вся политическая система, сложившаяся после предыдущего краха - краха социализма. Принято считать, что после президентских выборов 1996 года в стране сложилась олигархическая экономика, система власти «групп влияния» (таким термином в те годы оперировал МВФ) или «семибанкирщины».

Как ни назови эту систему, совершенно ясно: летом 1998 года в России не сработали механизмы противодействия экономическим шокам. То, как трудно работают такие механизмы, мы видели совсем недавно на примере Греции. То, как они не работают вовсе – мы прошли на собственном опыте. Но не уделили этому опыту должного внимания. Я убедился в этом, собирая материал для книги о событиях 1998-99 годов – переломных для новой России.

Напомню, чтобы провести Сергея Кириенко в премьер-министры, президенту Борису Ельцину пришлось буквально сломать через колено коммунистическую Думу. Перед Кириенко, утвержденным с третьего раза, сразу встала задача формирования антикризисной программы, в которой значительная роль отводилась той же Думе. Именно принятие новых законов было условием продолжения кредитования со стороны МВФ.

Вот, например, что писал в июне 1998 г. куратор России в МВФ Джон Одлинг-Сми первому вице-премьеру Виктору Христенко: «Условием предоставления Фондом финансовой помощи в более значительном объеме должно стать ужесточение налогово-бюджетной политики и укрепление структурных реформ. (…) В этой связи мы прилагаем пакет мер, - большинство из них потребует утверждения в Государственной Думе – которые, как мы полагаем, по всей вероятности, будут необходимы для восстановления доверия. Мы отдаем себе отчет в том, что процесс утверждения указанных мер в Государственной Думе может быть затруднительным, хотя опыт свидетельствует о том, что политические разногласия нередко отступают на второй план перед лицом кризиса, подобного нынешнему».

«Пакет мер», о котором идет речь, представлял собой комплексный план реформ – от «незамедлительного принятия» Бюджетного кодекса и первой части Налогового и введения «временной надбавки» к налогу на добавленную стоимость и до принятия плана действий по выведению естественных монополий из структуры «Газпрома», РАО ЕЭС и «Транснефти». Комплексный и утопический план. Сегодня это понимаешь с особенной ясностью.

В МВФ быстро осознали, что что-то пошло не так. И вот уже глава МВФ Мишель Камдессю пишет Борису Ельцину, что нужны «незамедлительные меры» по ужесточению сбора налогов – в частности, смелое применение процедур банкротства к неплательщикам. И Камдессю апеллирует к Думе: «Разумеется, для принятия данных мер потребуется принятие Государственной Думой некоторых поправок к налоговому законодательству. Действительно, участие Думы обязательно – в частности, потому, что при отсутствии дополнительных доходов бюджета бремя ужесточения налогово-бюджетной политики в еще большей степени ляжет на процесс сокращения бюджетных расходов».

С эмоциональной точки зрения – президенту России навязывают важнейшие решения, входящие в сферу его исключительной политической ответственности. Навязывают Ельцину, который, как мы помним, при случае мог громогласно напомнить Биллу Клинтону, что Россия обладает полным арсеналом ядерного оружия, и пусть президент США «не забывается».

Но с формальной стороны – это разговор равных, разговор «совладельцев» российского суверенитета. Президенту он принадлежал по Конституции, Камдессю и возглавляемый им МВФ контролировали финансовый суверенитет России. Пригрозить Камдессю ядерным оружием означало бы пригрозить собственным гражданам, месяцами ждавшим зарплаты.

Руководство Центрального банка, который в одиночку защищает слабеющий рубль, рекомендует Ельцину: «Потребовать от Федерального Собрания рассмотрения и принятия в полном объеме указанного пакета в ускоренном режиме (в течение одной двух недель)». В случае неспособности или вызванного политическими мотивами отказа законодательных органов власти от выполнения указанных требований в короткие сроки, руководство России должно быть готовым к принятию всех необходимых решений Указами Президента Российской Федерации».

Но события развивались таким образом, что в августе Ельцину пришлось принимать совсем другие указы. И вопреки замечанию Одлинга-Сми о том, что политические разногласия «нередко» отступают перед лицом кризиса, они в очередной раз никуда не отступили.

Говорят, события 17 августа произвели глубокое впечатление на Владимира Путина, руководившего тогда ФСБ. По различным свидетельствам, он впоследствии счел виновным в дефолте скорее Центральный банк, чем других участников событий, но публичных оценок не выставлял. Зато вся линия его политики и в сфере государственного строительства, и в сфере экономики, если присмотреться, «родом» оттуда, из дефолта.

Долги МВФ и Всемирному банку были досрочно возвращены при первой же возможности – даже несмотря на сомнительную экономическую целесообразность такого шага в тот момент. В экономике Путин полностью, вопреки многим убедительным персонажам, доверился Алексею Кудрину с его рецептами бюджетной устойчивости (в этом смысле скептические замечания некоторых наблюдателей о том, что Кудрин «ничего не сделал бы без поддержки Путина» верны – но для обоих это был сознательный выбор).

В политической сфере Дума как механизм, не готовый к компромиссам перед лицом кризисов, был ликвидирован. Центробанковская рекомендация Ельцину вводить законы указами оказалась реализована, но весьма причудливо. Теперь от Думы ничего требовать не приходится, но с точки зрения парламентской демократии нет и никакой разницы между утвержденными Думой президентскими законопроектами и вышедшими из президентской канцелярии указами главы государства. Пресловутый «принтер» работает безотказно, полностью оставив в прошлом пресловутые «из-под-ксерокс»-технологии.

Но если устранение иностранных кредиторов из числа «держателей» российского суверенитета само по себе справедливо, то монополизация представительной власти Кремлем симметрична такой же ее монополизации коммунистической оппозицией в 90-х. С той лишь разницей, что тогда Дума плодила экономические безответственные инициативы, а теперь ее самостоятельность ограничена инициативами, которые в интернет-пространстве принято помечать тегом «#большеада». Этот маятник, несомненно, качнется в обратную сторону. Вопрос только в том, когда амплитуда его колебаний станет безопасной для общества.

17 августа – это «абсолютный ноль» российской политической системы. Все дальнейшие события представляют собой не просто создание рычагов управления, а именно попытку обеспечить дееспособное качество российской независимости. Начиная с создания Российской Федерации политическая и экономическая системы никогда к тому моменту не находились в состоянии, адекватном Конституции. К 1998 году мы проделали только часть пути в процессе Transition – перехода от одного строя к другому. Сейчас, пятнадцать лет спустя, многие наши бывшие союзники по соцлагерю этот переход уже успешно завершили. Мы же двигаемся кружным путем, все время апеллируя к тому, что в советском прошлом «было много хорошего», а в 1990-е – много ужасного. Важно не затягивать это путешествие искусственно.